То, что известно о постановке, сгущает интригу вдвое. "Манкурт. Вечный раб" - это мистерия по мотивам Чингиза Айтматова, Альбера Камю, Варлама Шаламова, Евгения Шварца и не только. О том, что такое манкуртизм и как он связан с терроризмом, рассказывает постановщик спектакля - легендарный Барзу Абдураззаков, один из самых известных театральных режиссеров Центральной Азии, заслуженный артист Республики Таджикистан, лауреат премии имени Кирилла Лаврова, писатель и драматург.
- Театр сам предложил мне этот материал: я над ним работал когда-то. Желая поставить спектакль на тему терроризма, театр предложил мне посмотреть на это через ракурс "Манкурта". Сначала мне показалось, что это абсурдно. Я отнекивался, но потом решил, что это хорошая идея. Ведь что такое террор? Это означает "страх". Мы представляем, что это бородатый человек с калашниковым в руках, который кричит: "Аллах акбар!" - и стреляет куда попало. При этом мы не учитываем, что Алеппо – это тоже террор, Луганск – тоже террор, и Китайская революция, и сталинизм – тоже террор. И средства массовой информации терроризируют собственный народ, внушая ему чудовищные вещи, делая из людей манкуртов, которых можно гнать куда угодно и гнуть как угодно. Это все и есть манкуртизм.
- И все эти смыслы вы вложили в свой спектакль?
- Я не вложил, я пытаюсь… Того срока, что я здесь работаю, очень мало для такой задачи. Это докторская работа. Как осмыслить всю катастрофу манкуртизма, поражающего целые цивилизации? Надо подумать, как это происходит, почему человек перестает рефлексировать, думать. Что происходит с интеллигентными людьми, которые теряют головы и говорят: да, красть хорошо, врать хорошо, убивать – это слава… Во имя какой бы то ни было идеи. Коммунистическая идея была хорошей – по крайней мере, коммунисты так считали, но при этом убили сто миллионов человек. А идея оказалась ложной, сказкой какой-то…
- Значит, у вас нет готовой концепции спектакля? Вы продолжаете искать, размышлять и переделывать?
- Увы! Или к счастью. Видите ли, и Оруэлл, и Замятин, и Кампанелла, и даже Платон и Аристотель думали о манкуртизме. Кто я в этом списке и как я могу сразу вывести собственную формулу? Я размышляю о том, что значит быть рабом. Ведь рабство – это не всегда плетки и ярмо на шее. Можно быть доктором наук, председателем Академии наук, но при этом абсолютным рабом, как Лысенко, уничтоживший огромное количество ученых. Я так и говорю моим актерам: когда человек не отвечает за свои поступки, позволяет управлять его мыслями – он уже раб, кем бы он ни был: режиссером, доктором физико-математических наук, политиком, актером. Каждый день мы, может быть, большую часть репетиции посвящаем размышлениям об этом, нежели постановке этого спектакля. Нужно прежде всего по капле выдавить из себя раба, вот это-то и сложно. Сказать публике: "Вы можете быть рабами" - это одно, а когда начинаешь анализировать свои собственные действия… Как я могу что-то говорить людям, если я сам воспитан этой системой, основанной на конформизме? Поэтому я не могу давать зрителям рецепты, а могу только вместе с ними поразмыслить об этом. Например, о том, как происходит забалтывание проблемы. Как в "Вишневом саде" у Чехова. Когда нависает угроза катастрофы, смерти семьи – а они четыре акта говорят и говорят, и в конце концов все погибают. "Три сестры" четыре акта говорят, а в Москву так и не попадают. В "Осадном положении" Камю комета уже в городе, а герои все говорят и говорят, пока не умирают от чумы и всей этой мерзости…
- А какой все-таки текст вы ставите?
- Это композиция. Кроме Айтматова, мы взяли Камю, что-то из Варлама Шаламова, какие-то фразы из Венечки Ерофеева и Евгения Шварца. Думаем, брать ли Домбровского. Все эти эпизоды, фразочки, словечки переплетены, не вдруг разберешься, откуда что. Но разобраться можно, если у вас есть литературный кругозор. Жанр спектакля я определил как мистерию, потому что он никак не определялся у меня как трагикомедия или гротеск. Мне показалось, что это скорее религиозное, мистическое действо, притча. Как притча Иисуса. Спектакль на самом деле легкий для восприятия. Он делится на две части. Это жизнь некоего города, которая плавно перетекает в историю айтматовского Манкурта.
- Вы ведь уже ставили спектакль на материале Айтматова - "Баллада о манкурте"?
- Да, в Русском театре драмы имени Айтматова в Бишкеке. Я брал эпизоды из "И дольше века длится день". Той постановкой я не был удовлетворен, я не смог добиться того, чего хотел, хотя спектакль получил премию Лаврова в Санкт-Петербурге. Но сейчас я хочу поменять свою концепцию, посмотреть на эту историю несколько другим взглядом. Видите ли, когда мы говорим о манкурте буквально, то проблема упрощается, потому что человека насильно сделали манкуртом. Его взяли в плен, надели на него шири и через пять дней получили зомби. Человек в этом не был виноват. Его жалко, да, но его трагедия не так страшна, потому что он не понимает, что делает. Как суды не осуждают сумасшедших, так и у меня нет к нему претензий. Но когда люди грамотные, окончившие московские вузы, Оксфорд, Йель, поступают как манкурты - вот это опасно. Когда разумные люди, поддавшись общей истерии, через какой-нибудь год вдруг превращаются в совершенных чудовищ - это опасно. Ведь манкуртизм - он как радиация. Вы не заметите, как меняетесь. Сегодня посмотрели телевизор, завтра посмотрели, с тем-то поговорили - и вдруг подумали: "Правильно, ведь убивать хорошо! Нужно взять автомат, собрать батальон и пойти воевать за правое дело!" И неважно, против кого. Вчера это был ваш друг, родственник, однокровок, а сегодня он - враг только потому, что вам это объявили. Это может произойти в любую секунду. Я из Таджикистана, где в девять часов город был спокоен, а в двенадцать произошла катастрофа, и страна улетела...
- Правда, что на родине ваш спектакль "Безумие. Год 93-й" о Великой французской революции был запрещен цензурой сразу после премьеры?
- О, это был кошмар. Да, в 2009 году я поставил спектакль по знаменитой пьесе Петера Вайса "Марат/Сад". Постановка была запрещена, и произошел большой скандал.
- Почему?
- Потому что события 1793 года во Франции и события 1993 года в моей стране - они были адекватны. Все то же самое произошло. И мы поставили спектакль о том, как кучка негодяев пришла к власти и уничтожила то, что было, во имя каких-то светлых идей. Наш вызов был понят властью, и они, конечно, уничтожили спектакль. И не только этот. Так же был уничтожен спектакль "Эмигранты" по Мрожеку и другие.
- А вы предвидели, что так произойдет? Сознательно ставили спектакль для того, чтобы показать его раз или два?
- Да. Мне нужен был вызов. Я не скрывал свои мысли, и актеры не скрывали свои мысли. Нам, как гражданам этой страны, нужно было сказать свое слово языком театра. Я лично считал своим долгом высказать все, что думаю, в том числе и о том, что ждет мою страну в будущем. Видите ли, театр - это не утешение, это боль. Как говорил Герцен: "Мы не врачи, мы - боль". Зачем же нужен театр, если он не выявляет болячки, не "ставит зеркало перед природой"?
- А после этого вы можете ставить в Таджикистане?
- Я давно оттуда уехал, как и сотни тысяч моих сограждан. Я спокойно приезжаю в мою страну, но я не работаю с ней.
- По данным ресурса kino-teatr.net, в Таджикистане вы работали в театре музыкальной комедии?
- Нет, я работал в русском театре. Хотя половина театров в Центральной Азии - театры музыкальной комедии. Национальные театры так отстраивали, чтобы оркестр там жил. Хотя они ставили и драматические вещи, у них был оркестр. Это было очень хорошо. Сейчас оркестров нет, к сожалению... И я тоже ставил музыкальные комедии.
- Вы, как режиссер, как-то не ассоциируетесь с этим легким жанром…
- Нет, я с удовольствием бы с ним ассоциировался! Я люблю музыку. И сегодня утром как раз думал, что хорошо бы поставить какую-нибудь яркую, веселую-веселую комедию! С удовольствием бы, с радостью! Я всегда влюбляюсь в хорошую пьесу, неважно, какого она жанра. Важно, чтобы душа пела.
- А у режиссера есть амплуа, как у актера? Когда он хорош в таком-то жанре, его всегда зовут делать спектакли одного плана?
- Нет-нет, это значит, что режиссер плохой. То, что дает режиссеру повод увлечься, влюбиться, это всегда хорошо. Неважно, комедия это, опера или мюзикл. Важно, чтоб человек смог загореться этим. Спектакль - как Пасхальный огонь. Огонь спускается, зажигает пучок сена, от него люди зажигают свои свечи - и по всему миру растекается этот свет небесный. Спектакль должен быть таким же, он должен нести свет. Даже если это трагедия. Пусть это будет "Ричард III". Ты передаешь огонек публике, а публика, выходя из театра, несет твой огонь по всей стране: по телефону, эсэмэсками, улыбаясь друг другу. Когда человек счастлив, он хочет делиться счастьем со всеми. А театр - это место, где человек непременно должен быть счастлив! Катарсис - тоже счастье, потому что он очищает душу. Если театр не ставит перед собой задачу нести свет - это гиблый театр. Если театр не храм, то он не имеет смысла. Люди в такие холода приходят к тебе, покупают билеты, говорят: "Я верю тебе, я пришел к тебе, потому что мне нужна помощь, мне нужно, чтоб ты влил в мое сердце свет". И если ты вместе со своим артистами не вычищаешься, прежде чем встретиться с публикой, не трепещешь перед тем, что тебе доверились 280 человек в этом зале, - тогда вам нечего делать. Тогда все эти здания, эти люди, эта суета, эти слезы не имеют никакого смысла.
- Пасхальный огонь известен тем, что всегда спускается, причем в нужное время, хотя никогда нет уверенности в том, что это произойдет. До премьеры осталось несколько дней. Как чувствуете, огонь будет?
- Все от Бога. Я никогда этого не знаю. По крайней мере, надежда меня не покидает.
- А это нормальное состояние, когда счет уже идет на дни, а спектакль еще не сложился?
- Какие-то важные сцены могут решиться даже за час до премьеры! В моем последнем спектакле это была "Лавина" по Тунджеру Джюдженоглу в театре "Жас Сахна" в Алматы - у меня никак не выходил финал. Публика в фойе собралась на премьеру, а у меня не было финала. Я не пускал публику, я сказал: пусть она в фойе подождет, у меня нет финала! И вот за 15 минут до входа публики в зал вдруг осенило, и мы придумали его! А могли и не придумать.
- Потрясающе. Скажите, а вас актеры не ненавидят за это?
- Ненавидят. А почему все должно быть ясно? Вы знаете о том, что будет через минуту после того, как вы выйдете из этой двери? Почему вы думаете, что я должен это знать?
- Потому что вы режиссер.
- Почему вы думаете, что режиссер работает по схемам? Он так же живет. Каждая сцена рождает новую сцену, а это всегда неожиданно. Тургенев сидел и плакал над Базаровым, который вдруг умер, а он никак этого не ожидал, потому что финал у него был другой. Флобер рыдал над смертью мадам Бовари, потому что думал, что все иначе кончится. Здесь то же самое! Я планирую одно, прихожу на репетицию, и одна реплика меняет все! Все мои планы улетают к чертовой матери, я вижу, что сцена открылась совершенно по-иному, и мы начинаем целый день работать над этим. Одна точка, которую мы не заметили во фразе, может все изменить. Сцена взрывается, летит в другую сторону, ты меняешь весь предыдущий ход из-за того, что не заметил этой точки или не увидел смысла в многоточии.
- А актеры могут предлагать вам идеи, добавлять от себя?
- Конечно! Это же команда. Ты садишься с ними в один корабль и плывешь в надежде, что откроешь новую Америку. И ты не можешь в открытом океане сказать команде: я знаю, а вы - нет, я умный, а вы - дураки. Мы плывем, и если я тону, мы тонем все вместе. Поэтому здесь каждый работает и каждый предлагает, потому что цель одна - открыть Америку. Режиссер, который заглушает всех - ничтожный режиссер, эгоист и трус. Ты находишься в опасной ситуации, все равно что в космосе. Здесь каждая идея важна, каждая инициатива на вес золота. Я не знаю, как думают другие режиссеры, но для меня команда - это братство какого-то ордена, который стремится достичь Бога, открыть некую тайну. Все, все занимаются только поиском хода к этому открытию, и счастье, когда оно случается. Тогда мы обнимаемся после премьеры и расстаемся, говоря: "По крайней мере, ребята, мы в своей жизни это поняли!" А если нет братства, тогда это та же диктатура...
В спектакле "Манкурт. Вечный раб" занята почти вся молодежь труппы ГАРТД имени Горького, в том числе Сергей и Дмитрий Маштаковы, Полина Харламова, Денис Юкало, Гульнар Мажитова, Екатерина Максим. Премьера назначена на 24 февраля.
Влада Гук
